— (После долгой паузы) Потому что Пущино — это родовые стигматы, пожизненная печать, которую, наверное, и должна оставлять родина. Возможно, мое отношение к Пущино резко отличается от отношения к нему тех, кто сюда приехал работать, учиться. Но я здесь родилась. Современная дворовая психология любит декларировать такой ложнолиберальный тезис — «будь самим собой». Это такая глупость! Нормальная человеческая антропология предполагает нормальное человеческое развитие. Человек должен меняться и переставать быть собой прежним. Иначе у нас ничего не получится, и мы всю жизнь будем ходить в первый класс. Мы, рожденные в Пущино, должны были перерасти его, как всякую родину. Мы должны были однажды стать больше Пущино и перестать в него влезать. Эта перспектива была в нас заложена, как бомба замедленного действия. Все шло по плану, и однажды эта бомба взорвалась — мы уехали. А дальше началось самое интересное. Потому что потом в Пущино надо было вернуться. Уже другими.
Пущино нам всем осталось безумно дорого поворотом Оки, за которым виден большой мир, где заходит Солнце и сияют огни Серпуховского моста. Вот этот вид обладает над нами неизменно гипнотической властью. Отсюда мы представляли себе мир, отсюда мы уезжали, а теперь из этого мира сюда возвращаемся. Когда мы приезжаем в Пущино, мы начинаем гулять по холмам, рощам и окским берегам. И не дай бог оказаться в городе и стать жертвой милой пущинской социализации. Когда в Пущино тебя спрашивают, как жизнь, а ты не знаешь, что ответить — это невыносимое чувство! Потому что для пущинца, внутри которого бомба не взорвалась и который здесь остался, жизнь вне Пущино не представляется возможной. Ее просто нет.
У меня не осталось никаких точек соприкосновения с Пущино. Только Ока, заросший вьюнком розарий в Зеленой зоне и эти холмы.
Об истории Пущино
Пущино родилось на волне взрыва того прелестного советского позитивизма, когда считалось, что вот сейчас мы разгадаем тайны атома, клетки, генов, и все немедленно станут счастливыми. Этот миф ввели в обиход Стругацкие и они же первыми догадались, что так не будет. Стругацкие реализовали эту прекрасную утопию под лозунгом — «что будет, если мы победим». Мы — это умное, естественнонаучно образованное, читающее наизусть Киплинга и Хемингуэя, сообщество, которое умеет носить пиджаки и галстуки, как в фильме «Девять дней одного года». Пущино — город из той эпохи. Он нес на себе печать этой родовой гордости, сознания абсолютной исключительности и феерической самоуверенности в части приобщения к сакрального механизму прогресса, развития и так далее. Когда пущинец пел под гитару про искры костра, улетающие в небо, он чувствовал себя участником вселенского акта освоения пространств и первым человеком на Луне. И каково же было его удивление в 1990-е годы, когда оказалось, что это не так. Песня оказалась пошлой, мелодия примитивной, стихи низкопробными, а на Луну сел не он.
Надо отдать должное нашему поколению — мы это поняли раньше и поняли, что из Пущино надо делать ноги. На фоне того генетического снобизма и позитивистского оптимизма общий уровень образованности, культуры, воспитания, общей интеллигентности, если хотите, был чрезвычайно низок, как в любой провинции. Интеллектуальная дерзость здесь всегда легко подменялась бесхребетным самолюбованием.
К сожалению, идея породить эти герметичные и прекрасные по свой стилистике городки со своей культурой, архитектурой, средой, в Пущино оказалась провальной. Меру разочарования, которое мы пережили по отношению к городу, страстно нами любимому, можно сравнить разве что с тем, когда все детство обожаешь своего отца и вдруг вырастаешь и узнаешь, что он бедный бездарный инженер, который всю жизнь разрабатывает вхождение винта в гайку и никак не может разработать. То же самое мы пережили по отношению к Пущино.
Я писала об истории Пущино и пыталась понять тайну его падения, которое случилось в начале 90-х. Внешне это выглядело как общий кризис науки, Советского Союза, то есть как суровая неизбежность. Каково же было мое удивление, когда многие монстры науки, а Пущино было основано совершенно выдающимися людьми, стали говорить, что срок жизни идеи составляет не более тридцати лет, и Пущино исчерпало свой органический ресурс. Я склонна верить этим людям. Они слов на ветер не бросают. Каждое новое поколение пущинцев обнаруживало уменьшение масштаба. Если город был основан очень крупными, очень авторскими фигурами, то следующие поколения демонстрировали просто катастрофическое уменьшение личностного потенциала.
О возвращении на круги своя
Нас воспитывали в ощущении богоизбранности, которая должна была нас изменить просто по факту рождения в Пущино. Собственно говоря, так и было. Мы очень серьезно к этому относились, много читали, много думали, учились в музыкальной и художественной школах, занимались балетом, читали книги, и полагали, что факт рождения в Пущино нас ко многому обязывает. Пущино подарило нам счастливое детство избранных. Тем не менее груз ответственности за наш как бы аристократизм должны были нести не только мы. Если аристократ никому не нужен, он не нужен и себе самому.
В начале 90-х Пущино выживало за счет соросовских грантов и гуманитарной помощи. Я прекрасно помню эти удивительные сцены, как в старом здании аптеки в микрорайоне «В» выдавали эти гуманитарные продуктовые посылки. Кажется, там было пять банок подсолнечного масла, пять килограмм гречки, манка, сахар, что-то еще. И вот зимой на саночках я везла домой эти бутылки с подсолнечным маслом. Я чувствовала себя Таней Савичевой из блокадного Ленинграда. Тогда в Пущино на подъездах висели объявления из двух граф. В одной были перечислены предметы первой необходимости, в другой — предметы роскоши. И в каждой графе по 5-6 пунктов. Туалетной бумаги не было ни там ни там. Тогда все вели бурный обмен сигарет на водку и наоборот.
Все это сильно поубавило уверенности в пущинском аристократизме. Мы оказались никому не нужны.
Теперь пущинская богоизбранность выражается в том, что все здесь пишут стихи, рисуют и сочиняют романы. Возможно, самую репрезентативную картинку Пущино можно получить летом, купаясь на маленьком пляже на Оке. Там купается пущинская элита. Стада писателей, поэтов, музыкантов, художников и всевозможных творцов. Эти торчащие из воды творческие головы ведут между собой исключительно интеллигентные разговоры о поэзии, политике, музыке. Когда вы это все слушаете, вы понимаете, что находитесь не внутри утопии Стругацких, а внутри чеховского рассказа «Ионыч». Пущино вернулось к какому-то изначальному русскому истоку, который должно было опровергнуть самим фактом своего существования. Не получилось. Я смотрю на Пущино и понимаю, что Россия своим формообразующим культурным кодом способна перемолоть любой прогресс, всех Стругацких, всякий фронтир, всякие иные миры, иные цивилизации и высадку на Луну. И мы все равно вернемся в город N, где некая Вера Иосифовна будет писать роман, который начинается с фразы «Мороз крепчал». Вот Пущино замкнуло этот круг. Мы долго путешествовали по неким снобистским пространствам, утопическим мирам в надежде вырваться из этого колеса Сансары, но история Пущино демонстрирует, что русский жизненный цикл не изменен. Я не знаю, хорошо это или плохо, но это так. Пущино уже давно не наш отец, а наше дитя. И мы поставлены в это трудное родительское положение — любить его любым. Потому что это дитя и есть мы сами.
О кончине экограда
Когда-то Пущино выросло на Лысой горе. В создании проекта Пущино участвовали очень хорошие градостроители. Была предпринята попытка создания прекрасного, совершенного образа города-Солнца. Здесь работали гениальные озеленители, которые решали образы городских парков, клумб, скверов. И у них это получилось. Пущино отличала та сдержанная умная и благородная красота, которая должна способствовать размышлению. Новая эпоха пришла в начале 90-х, когда однажды прекрасные элитные пущинские скамеечки из дубовых брусов, поставленных ребром — они каждый год аккуратно покрывались матовым лаком — были покрашены зеленой краской. Тогда стало понятно, что Пущино закончилось. Эпоха пущинских иллюзий закончилась с приходом суровой российской реальности. Зеленая масляная краска победила. В это же время памятник Чехову в Серпухове покрасили голубой масляной краской, так что мы сравнялись с Серпуховом.
Мы все давно живем на свете, поэтому можем проследить динамику. Я хожу по Пущино и вижу, как все эти когда-то хорошо просчитанные парки год от года разрастаются, дичают и зарастают вьюнком, плющом, хмелем. Все эти липы, тополя, яблони, которые когда-то соответствовали тому утопическому — прекрасному на самом деле! — проекту города-мечты, вся эта прекрасная цивилизация медленно тонет в дикой и всепобеждающей зелени. Зелень оказывается сильнее Стругацких, а Россия оказывается сильнее утопии.
Из Facebook Ольги Андреевой, запись от 15 сентября 2015 года.
«В 1989 году я совершила главную ошибку своей жизни — отказалась от московской аспирантуры и вернулась в Пущино — биологический центр АН.
К этому моменту из Пущино уже уехали все. Остались тульские бандиты, непризнанные художники, алкоголики и я. Считалось, что надо выходить замуж. Я выбрала непризнанного художника. Считалось, что если очень сильно полюбить плохого человека и посвятить ему жизнь, он обязательно станет хорошим. Нет, девушки, не станет.
Работала в Институте биофизики помощником руководителя лаборатории. Лаборатория занималась заморозкой биологических объектов. В этом деле были достигнуты большие успехи, но надо было что-то есть.
Из Якутии написали, что нашли замороженного мамонта. Замаячили большие деньги. Ходили с руководителем по институтскому двору, искали место под загон для размороженного клиента. Место нашли, но денег так и не дали.
В 1991 году родилась Нюша. Надо было что-то есть.
В магазинах продавалась питательная смесь «Малыш». Первое, что говорил педиатр молодой матери: «Никогда, слышите, мамаша, никогда не кормите своего ребенка «Малышом»! Иначе сделаете его пожизненным аллергиком — лечи тут вас потом!». Мамы делали из «Малыша» конфеты и ели сами. Было вкусно.
В тот год рожать считалось очень выгодно. По справке из роддома выдавали 5 ситцевых пеленок, 5 байковых и 3 куска хозяйственного мыла. Когда я получала мыло, все в магазине на меня смотрели.
Но надо было что-то есть.
Вдруг на всех прилавках появился спирт Рояль. Тут же возникла поговорка: «Прихожу с работы. Вечер. Сажусь за Рояль...».
Знакомым кто-то прислал из Германии памперс. Один. Все ходили смотреть.
В Институте биофизики зарегистрировали фирму по изготовлению искусственной черной икры. Биохимики разработали состав — соответствующий натуральному. Икру вручную капали в банки из дозаторов. Накапали 10 банок. Икра была очень питательной, но совершенно несъедобной. Фирма закрылась.
Но есть все равно надо было.
В соседнем доме на пятом этаже муж с женой стали разводить коз. Каждое утро коз выводили пастись на газон перед домом. Все ходили смотреть. Козы молча жрали ноготки. Рядом сидела смуглая жена с лицом Будды. Говорили, что заодно они с мужем отказались от электричества и унитаза.
В Институте биофизики сотрудникам стали раздавать лабораторных кроликов и мышей. Чтоб не сдохли от голода. В смысле кролики и мыши — их покупали за валюту, а сотрудники были задаром. Кроликов быстро съели. Но мышей в основном удалось сохранить.
Есть все равно хотелось.
Кто-то из знакомых купил вагон копченой горбуши задешево, чтобы толкнуть кому-то задорого. В последний момент заказчик исчез. Горбушу пришлось вынуть из вагона и привезти домой. Разложили по всей квартире. Пока искали заказчика, горбуша покрылась белой плесенью. Заказчик нашелся. Вся семья неделю счищала с горбуши плесень. Воняла горбуша страшно. Все ходили смотреть. Горбушу все-таки продали за полцены.
Многие тогда поверили в Бога. Я тоже. Говорили, что местный батюшка — отец Иаков — человек святой жизни. Пришла в церковь утром сухого весеннего дня. Лоснящийся отец Иаков стоял на крылечке и гладил толстый живот. Пели птицы. «Невенчаная живешь, бл...ть?» — ласково сказал отец Иаков и вдруг заорал на весь двор: «Вон из храма Божьего!». Больше не ходила.
В городе появились адвентисты седьмого дня. Они ходили с благостными лицами и в галстуках. Всем интересующимся говорили: «Молитесь Богу, не пейте, не курите и будет вам двухкомнатная квартира». Многие заказывали трешку. Иногда адвентисты выходили на высокий берег Оки и пели что-то духовное, но неразборчивое. Все ходили смотреть.
Величественные русские дали расстилались перед нами, сияла на солнце река, колосились травы, тихо цвели ромашки. Адвентисты пели протяжно и грустно. Все слушали и думали о том, что ничего, сдюжим, выстоим, где наша не пропадала, все в конце концов как-то устроится. Некоторые даже плакали. Я тоже.
В общем, жили интересно. Было на что посмотреть.»
