Молекулярный биолог Вячеслав Колб из Пущино: о своем пути в науку, важных открытиях и о том, почему ученый — это немножко художник

Как бабочки и лягушки привели в науку

— Вячеслав Адамович, насколько я знаю, в Вашей семье не было ученых. Откуда у Вас взялась страсть к познанию мира?

— Да, дома наукой не занимались совсем. Папа был инженером-технарем, мама была тоже далека от научной среды. Более того, они были из тех семей, которым в свое время путь в высшее образование был закрыт — все из-за происхождения. Конечно, их это расстраивало, и они хотели, чтобы их дети смогли поступить в вузы.

Мой путь в науку начался с простого детского любопытства и поддержки. Меня рано научили читать. В этом заслуга мамы и деда — в 4 года я уже читал бегло. Благодаря этому стал отличником с первого класса. Меня хвалили, меня это заводило и подстегивало учиться еще лучше. А еще мне всегда были интересны животные, причем далеко не домашние! Лягушки, жабы, жерлянки, летучие мыши, бражники, бабочки… Все это было страшно интересно! В то время дети больше проводили времени на улице, и природа была ближе. Очень интересовался всем, что с этим связано!

— Но одно дело — любить животных, и совсем другое — стать биологом. Когда же произошел перелом?

— Перелом случился в шестом классе, и виной тому — химия. Причем не моя, а старшей сестры. Когда у нее в школе начался этот предмет, я залез в ее учебники и понял, что мне это безумно нравится. Я решил: животные — это хорошо, но все же я буду химиком. Поэтому и поступил на химический факультет МГУ. Окончил его с красным дипломом, и дальнейший выбор профессии встал уже между химией и биологией, точнее, молекулярной биологией.

МГУ, Пущино и плитка шоколада

— Вячеслав Адамович, а как студент химфака МГУ оказался в Пущино? Это был осознанный выбор или стечение обстоятельств?

— МГУ плотно сотрудничал с академгородком Пущино и, в частности, с Институтом белка АН СССР. Но я бы не сказал, что у меня сразу была идея решить какую-то великую задачу. Нет. В шутку всегда говорю, что я поступил как хороший «приспособленец». Понимал, что для успеха нужен сильный руководитель, человек с мировым именем. Таким человеком для меня стал академик Александр Сергеевич Спирин, которым я искренне восхищался. Мне повезло, что именно он был моим наставником.

Важную роль в моем становлении как ученого сыграл еще один человек — мой «микрошеф», в то время аспирант Марат Юсупов, а ныне действительный член французской Академии. Именно Марат, узнав от сотрудников кафедры о «хорошем студенте», предложил взять меня на дипломную работу в Институт белка. Так я и оказался в Пущино. Защищался я в МГУ, но работу делал здесь, в спиринской лаборатории.

— Что Вам запомнилось из того времени?

— Невероятная забота и поддержка Марата. Он был аспирантом с небольшой стипендией, но часто покупал мне, обычному студенту, большую плитку шоколада. И сидел, с умилением глядя, с каким удовольствием я ее уплетаю. Эта человеческая, неформальная поддержка запомнилась мне не меньше, чем наши научные дискуссии. Мы до сих пор дружим, встречаемся, когда он приезжает в Россию, а я — во Францию.

— Путь в науку в то время был непростым?

— Да, в Институте белка существовала уникальная система отбора. После диплома тебя приглашали на двухгодичную стажировку. Это была не просто практика, а полноценная работа с зарплатой даже выше, чем у младшего научного сотрудника. За эти два года тебя «раскусывали»: видно было, твой это путь или нет. И только после этого брали в аспирантуру или на постоянную должность. Это был жесткий, но очень эффективный фильтр, который позволял отобрать по-настоящему увлеченных и влюбленных в науку людей.

Как родилась идея, перевернувшая биохимию

— Ваше главное достижение — доказательство котрансляционного сворачивания белка. Как бы Вы объяснили суть этого открытия простым языком для людей, далеких от научных терминов?

— Представьте, что белок — это длинная ниточка-цепочка из аминокислот. Она синтезируется на специальной молекулярной машине — рибосоме. И вот что удивительно: эта ниточка не болтается бесформенно, а всегда сворачивается в один и тот же сложный и идеальный «узорчик», например, в свитерок с рукавами и горловиной. От этого сворачивания, укладки в узор, зависит, будет ли белок работать.

Раньше думали, что ниточка сначала полностью синтезируется, отрывается от рибосомы и только потом, в свободном плавании, начинает медленно складываться в этот «свитерок». Мы же показали, что сворачивание происходит прямо во время синтеза, на рибосоме. Как только последняя аминокислота встает на свое место, «свитерок» уже готов!

— Как Вам удалось это доказать? Был ли это момент озарения или Вы постепенно к этому пришли?

— В своих опытах мы использовали белок люциферазу. Он светится, но только когда правильно свернут. Мы начали его синтезировать и в какой-то момент резко останавливали процесс специальным «ядом». И что вы думаете? Свечение прекращалось в ту же секунду. Не было никакой задержки! Это значило, что синтез и сворачивание — единый, связанный процесс. Все были в шоке, ведь считалось, что на сворачивание нужны минуты, если не часы.

А момент озарения? Да, я его прекрасно помню. Это было в 231 кабинете института. Мы сидели с моим дипломником, Женькой Макеевым, пили чай и рассуждали. И кто-то из нас сказал: «А давай капнем РНКазу!» — фермент, который мгновенно «убивает» всю систему синтеза. Мы капнули и увидели, что нарастания света больше нет. Все сработало. За секунду. Вот так это открытие и произошло — за чашкой чая.

Ученый как следователь  и художник

— Какие качества Вы считаете главными для ученого?

— Первое — любопытство. Второе — хорошая память. И третье, возможно, самое важное — беспокойство. Беспокойство, когда что-то не укладывается в схему, когда есть противоречие. Именно такое беспокойство заставило Вольфганга Паули, когда он увидел, что спектр электронов при бета-распаде не такой, как должен быть, придумать новую частицу — нейтрино. Он не мог успокоиться, пока не нашел объяснения, спасающего закон сохранения энергии.

Для меня таким моментом «вкуса крови» стала на химфаке «профессорская задача» по аналитической химии. Тебе дают пробирку с неизвестным коктейлем и говорят: «Определи, что там». Ты проводишь опыты, строишь догадки, а потом защищаешь их перед профессором. Это невероятный азарт — как у следователя, раскрывающего преступление. Ученый — это немножко сыщик.

— А Вы не хотели уехать за границу, где условия для этого азарта могли быть лучше?

— Мне предлагали. Были стажировки в Штатах, и во время одной из них за моей спиной даже организовали собеседование для трудоустройства. Я не пошел… Я всегда знал, что вернусь на Родину. Почему? Здесь был комфорт, вера в перспективу России… Я в этой перспективе ошибся, она оказалась не такой близкой, как хотелось. Но есть и еще одна причина. Один умный человек сказал мне: при любом режиме, любой власти процент талантливых детей одинаков. Их надо учить. Кто-то должен оставаться здесь, чтобы эти дети могли прийти в науку, чтобы им было у кого учиться. Для меня патриотизм — это не ходить на митинги, а делать свое дело здесь и сейчас, требовать от себя и других качественной работы.

— Вы сказали, что ученый — это сыщик. А еще?

— А еще — художник. Есть люди-ремесленники: они могут решить задачу большим, трудным, упорным трудом. А есть те, кто может найти изящный, красивый, элегантный фокус, который сразу все ставит на свои места. Найти такой путь — это удел художников. Поэтому настоящие ученые — они всегда немножко художники. И я учу своих студентов не только понимать суть явлений, но и видеть эту красоту в решенной задаче, приходить от нее в восторг.

Наука сегодня: вызовы и надежды

— На Ваш взгляд, с какими главными проблемами сталкивается российская наука сегодня?

— Главная проблема — это катастрофическая бюрократизация. Мы вынуждены тратить львиную долю времени не на размышления и эксперименты, а на бесконечные отчеты. Как говорит президент Курчатовского центра, М.В. Ковальчук: «У вас грант, и когда вам думать, если вы отчеты по нему с утра до ночи пишете?». Он прав.

Вторая проблема — это сегодняшняя изоляция и разрыв международных связей. Оборудование, реактивы… Аналогов отечественных практически нет. Покупаем у Китая, но это хуже. Они делают быстро, но плохо. Война — это очень плохо. Первая жертва войны — правда, а вторая всегда — наука и культура, потому что разрываются связи…

— И несмотря на это, Вы смотрите в будущее с оптимизмом?

— Да. Но я скорее реалист. Я верю, что умные и талантливые дети рождаются всегда. Вот в этом году к нам пришло 32 абитуриента Учебного центра Института, в перспективе — аспиранта, что почти в два раза больше обычного. Кто-то из них обязательно «заболеет» этим научным азартом. Моя задача — оставаться на своем месте, чтобы они могли прийти ко мне, а я мог бы им сказать: «Вот это — интересная задача! Давай попробуем ее решить». Науку двигают вперед не системы отчетности, а личность учителя и азарт ученика. Пока это есть — у нашей науки есть будущее.